Рассказывая все это, Роман помнил наказ Рена — Офелия должна понять, что погиб курьер по собственной глупости, переоценил свои силы, потому и шлепнулся, как глупый карась, на сковородку рыбаков-чекистов.
Они еще недолго поговорили об обстоятельствах гибели Дубровника. Кажется, Иву вполне удовлетворили объяснения Романа.
Роману понравилась зарубежная курьерша, и он даже подумал, что с удовольствием выполнит вторую часть инструкций Рена — сойтись с нею поближе. Вот только с какой стороны подступиться — не представлял. Не Ванда ведь, которая — чуть приласкаешь — уже смотрит на тебя, как кошка на сало.
— Сколько пробудешь у Хмары? — спросила Ива.
— Сколько тебе нужно. Так Рен распорядился.
Они с самого начала стали обращаться друг к другу на «ты», были одного возраста, да и ни к чему шляхетские церемонии в лесу.
— Тогда поживи несколько дней. Я должна все обдумать и прикинуть. Может быть, с тобой уйду к Рену.
Роман решительно сказал:
— Проводник просил передать, что в случае необходимости сам с тобою встретится.
— Боится, старый волк, из берлоги выползать? — залилась злым румянцем Ива. — Тогда сообщай, хочу его видеть. И чем скорее, тем лучше для него.
Роман прикинул: «Если Рен — камень, то эта курьерша — коса. Посмотрим, кто кого. Но между косой и камнем пальцы всовывать не стоит». Мыколе в тот день пришлось дважды наведываться к «мертвому пункту» — конец не близкий. Второй раз относил он грепс для Рена. Кто-то — а кто, один Рен знает, — заберет листочек бумаги с непонятными для посторонних значками из дупла старого замшелого дуба на дальней опушке леса, понесет дальше, к следующему контактному пункту. Там он попадет в другие руки, опять-таки неизвестные Мыколе. И только дня через два — три прочитает шифровку сам Рен.
И день прошел, и второй, и третий. Роман и Ива переговорили о многом, но друзьями не стали: к радости Ванды, Ива держала «боевика» на расстоянии. Однажды Роман спросил:
— Почему решила литературу в институте штудировать? Ведь ты могла выбирать науки, так я понимаю? И как вообще в институтах учатся? Я и близко к ним не подступался — когда окончил восемь классов, война началась.
— Если всерьез спрашиваешь, то расскажу.
— Ох, горе мое, лыхая годына, — хлопнул Роман кулаком по столу. — И почему ты в каждом слове подвох ищешь? Если у меня характер с перцем, то твой с самой злой ведьмы списан…
— Обменялись комплиментами. А филологом решила я стать вот почему… Конечно, ты слышал песни «Виють витры, виють буйни…», «Ой, не ходы, Грицю…», и сам, наверное, не раз их пел…
Ива рассказала, что еще в доме отца своего, профессора литературы, слышала о том, будто слова и музыку к этим и другим песням написала молодая дивчина. Поют их из поколения в поколение, стали они народными, спроси любого — песни знает, а кто их написал — нет. И во всех песенниках под заглавиями значится: «Слова и музыка народные». Родилась мечта — отыскать, найти в глубине времен имя чудесной народной поэтессы. Пришлось перечитать сотни книг, многие часы просидеть в библиотеках. Был бы жив отец, он бы порадовался такому прилежанию дочери. Но отца не стало, и надолго пришлось отложить поиски — война, оккупация, «отчизна позвала под ружье» — так сказала Ива. Лишь совсем недавно, уже в институте, ей снова удалось продолжить поиски. И вот что она установила. Жила в Полтаве юная красавица. Принадлежала к знатному и славному роду козацкому, отец ее сложил голову в боях с врагами Украины.
Звали девушку Марусей. Вот как описывал ее современник: «Черные глаза ее горели, как огонь в хрустальной лампаде; лицо было белым, как воск, стан высокий и прямой, как свеча, а голос… Ах, что это был за голос! Такого звонкого и сладкого пения не слышали даже от киевских бурсаков…»
Полюбила девушка Грица. На свою беду, на погибель полюбила. И огромная любовь ее родила песни, которые стали народными. Их и сегодня поют в каждом селе, не зная, что сложила песни те чернобровая дивчина почти три столетия назад. «Засвит всталы козаченьки», «Виють витры, виють буйни», «На городи верба рясна» — десятки поэтических шедевров были созданы молодой козачкой, дочерью урядника Полтавского охочекомонного полка. Судьба обделила радостями поэтессу. Ее огромная, самоотверженная любовь осталась без ответа. Тот самый, из песни, Гриц оказался парнем слабохарактерным. Под влиянием матери решил он жениться на дочери богатого есаула, Гале. А для поэтессы ее чувство было единственной звездочкой на земле и на небе. Излила она боль, тоску, страдания в песнях, прекрасных как любовь. И пришел такой день, когда поняла девушка, что не может жить без любимого и не может простить ему измену. Что было дальше, рассказывается в одной из ее песен: в воскресенье утром зелье копала, а в понедельник переполоскала, как пришел вторник — зелье сварила, а в среду утром Грица отравила, в четверг вечером Гриценько умер, пришла пятница — похоронила Грица.
Суд был скорый: поэтессу приговорили к смерти. В последнюю минуту прискакал на взмыленном коне казак (любил ее тот хлопчина, а она отдала свое сердце другому) и привез наказ гетмана Богдана Хмельницкого: прекратить казнь, засчитать голову отца, погибшего в бою с лютыми врагами, за голову дочери.
Пронеслись не годы — века. Песни девушки-казачки живут, они стали частью украинской культуры. Имя ее обросло легендами. Воистину сказочная судьба выпала Марусе Чураивне: и песням ее и чувству…
— Как же судьба сложилась у Чураивны? — тихо спросил Роман.
— Она недолго прожила. Ходила по селам, по монастырям, на глазах таяла от неизвестной болезни, угасла скоро, как свеча.
— Не смогла без любви…
— Горе тому, кто поднимает руку на любовь, — очень серьезно сказала Ива. — К человеку ли, к родине. Горе тому, — повторила она с силой, — кто надеется любовь заварить злым зельем. Даже если у него талант от земли до ясноглазых звездочек!
— Правда, был такой обычай: голова за голову? — медленно, размышляя о чем-то своем, спросил Роман.
— Да. Но он не прижился у народа нашего. Люди больше уважали другой: когда добром искупается зло.
Было о чем подумать Роману после таких разговоров с Менжерес.
…Рен всегда рассчитывал точно. Так было и на этот раз. Однажды, когда Ива и Роман вели свои споры о том, как живут люди на земле и чего им не хватает, в хату лесника Хмары вошел… проводник краевого провода. Его сопровождали два телохранителя.
— Слава героям! — поспешно подхватился с лавы Роман.
Ива сидела спокойно, только очень недружелюбно поглядывала на проводника и его охрану.
— Чего зыркаешь? — спросил Рен вместо приветствия. Телохранители не снимали руки с автоматов.
— Смотрю, кому это законы наши не писаны, — процедила девушка, заливаясь багровым румянцем. — Не зачепная хата, а цыганский табор…
— Законы я диктую. А что злая — то добре. Знаешь, кто я?
— Не гадалка.
— Роман, представь меня пани курьерше по всем правилам.
Чуприна опустил руки по швам.
— Проводник краевого провода Рен!
Ива погасила злые огоньки в глазах, поднялась с лавы.
— Курьер Офелия. Послушно выконую ваши наказы.
— От и славно, — сумрачно улыбнулся Рен. — С этого бы и начинала.
Спросил Хмару:
— Боковушка свободна? Надо мне с дивчиной этой по душам поговорить. Чтобы нас не слышали, и мы тоже — никого.
Ива сунула руку в карман. Но ладонь не охватила рубчатую рукоять пистолета — острая боль впилась в предплечье. Рядом с нею стоял один из телохранителей проводника и небрежно массировал ребро ладони.
— Сволочь, — сказала Ива. — За что?
— Чтоб не лапала пистоль, — объяснил равнодушно бандеровец.
— Можно и мне его почастуваты, друже Рен? — закипая гневом, повернулась Ива к проводнику.
Рен не успел еще сообразить, о чем просит эта бедовая дивчина, как Ива резко, почти не отводя руку, рубанула телохранителя ниже подбородка. Удар был не сильный, так бьют для острастки. Бандеровец икнул, нелепо взмахнул руками и начал ловить ртом воздух.