Она теперь многое знала о Ганне. Общая судьба, длинные дни в заключении их сблизили; и какой бы сдержанной, замкнутой ни была Ганна, она постепенно прониклась к Лесе доверием, кое-что рассказывала о себе.

Может быть, этому способствовало одно обстоятельство, которое помогло Ганне сообразить, почему очутилась здесь эта учительница.

Их дела вел один следователь. И так получилось, что однажды Ганна попала к нему на допрос сразу же после Леси. Следователь был не в настроении, он стоял у окна и торопливо затягивался папиросой. «Садитесь», — махнул он рукой вместо обычного шутливого приветствия: «Поиграем в прятки?»

Ганна присела на грубо сколоченный стул и вдруг увидела: на столе лежит толстая серая папка: «Дело №…» Она наклонилась немного, прочла: «Олеся Чайка (псевдо „Мавка“, „Подолянка“), курьер краевого провода». Против слов «Подолянка» и «курьер краевого провода» были поставлены жирные вопросительные знаки. Видимо, следователь сомневался, является ли учительница особой, которой принадлежат эти титулы.

Ганна мгновенно отметила все это в памяти; и когда следователь подошел к столу, по ее лицу нельзя было понять, как взволновали ее две случайно подсмотренные строки. Следователь заметил свою оплошность, торопливо схватил папку, бросил косой взгляд на Ганну — успела ли прочитать? — и положил папку в сейф.

Допрос длился долго, следователь уточнял подробности, детали. Ганна старалась уйти от конкретных ответов, виляла, путала следователя многословием, подчеркнуто искренними интонациями. В душе она поражалась терпению этого молодого человека, так дотошно который день подряд задававшего ей одни и те же вопросы. Она все ждала, когда начнутся пытки; ей много говорили и Мудрый и Боркун о «пытках в застенках НКВД», и она боялась, что их слова окажутся правдой. И когда ее вызвали на первый допрос, со злостью спросила:

— Когда начнете избивать?

Следователь с интересом на нее посмотрел и хмыкнул:

— Редкий экземпляр…

Ганну взяли на курьерской тропе. У нее были надежные документы, хорошо сделанные специалистами из службы безпеки [45] центрального провода, и она благополучно миновала несколько проверок, почти добралась до указанного на инструктаже перед рейсом пункта. Оставалось выйти на прямую связь с человеком, который помог бы ей выполнить задание. Ганна ехала на эту встречу к нему в большой западноукраинский город, среди жителей которого надеялась окончательно раствориться, затеряться.

Пригородный поезд тащился медленно. Вагон, в который попала Ганна, был полупустой, только несколько селян ехали по каким-то своим делам в областной центр да панок из бывших сиротливо жался к окну. Ганна чувствовала себя в безопасности, в Мюнхене ей сказали, что проверка документов в пригородных поездах с некоторых пор — большая редкость. Советы, мол, стараются не раздражать население.

Ганна с острым любопытством, не отрываясь, смотрела в окно вагона: оставались позади поля, перелески, небольшие села с неизменными церквами или костелами на пригорках. Она приподнято размышляла о том, что вот эта ее родная земля, не раз видевшаяся в беспокойных снах на чужбине, станет полем ее славы и величия.

«Украина ждет вас, — торжественно сказал ей на прощанье Степан Мудрый, — земля наших предков спит летаргическим сном, и не волшебники — мы с вами пробудим ее, вдохнем новые силы для великих свершений…»

Мудрый пристально, не мигая, смотрел на Ганну, и она кивнула: да, это так, ей выпала суровая и счастливая доля борьбы.

В Мюнхене остался Мудрый, ждет от нее весточки. Ганна предупредила: первое донесение пойдет лишь после того, как она почувствует себя в полной безопасности. Мудрый одобрил: рисковать перепиской не стоило, каждый такой рейс готовится долго, тщательно, на эмиссара возлагаются особые надежды, и он должен быть застрахован от случайностей. Годами отрабатывались способы подпольной связи, но кто даст гарантию, что донесение придет в определенные руки? Длинный и опасный путь должен проделать грепс от «земель» [46] до центрального провода, побывать в руках у многих людей, не исключается, что где-то «прилипнет» к этим рукам. Лучше выждать, убедиться в исправности всех звеньев связи.

«Интересно, что бы они подумали, если бы знали, кто я на самом деле?» — эта мысль привела Ганну в хорошее настроение. Она искоса рассматривала случайных попутчиков.

Двое селян устраивались обедать: застелили чемодан газетой, достали сыр, домашнюю колбасу, куски жареной курятины. Один из них извлек из кошелки бутылку, налил в кружки водки. Он посмотрел на Ганну и улыбнулся. Ганна тоже улыбнулась понимающе: пейте, добрые люди, никто вас не осудит.

Кружком расположились несколько молодых колхозниц, все веселые, говорливые. Ехали они, судя по разговорам, с какого-то областного совещания свекловодов. Ганна с неприязнью прислушивалась к тому, как они восторгались выступлением какой-то Мотри Одарчук, взявшей по шестьсот центнеров буряка с гектара. У одной, судя по всему, главной среди колхозниц, на блузке поблескивал комсомольский значок. «Эти уже омоскалились, обольшевичились, — раздраженно отметила Ганна. — Новая жизнь им, кажется, пришлась по вкусу».

Бабуся с внучкой сидели в конце вагона. Старая дремала, а внучка все старалась высунуться в окно, стреляла по сторонам быстрыми любознательными глазенками. На девочке был пионерский галстук.

В вагоне ехали и другие люди — каждый занимался своим делом, не обращая никакого внимания на соседей. Они не казались настороженными, напуганными или озлобленными, как предупреждал Ганну Степан Мудрый. «Украинцы ошеломлены крушением вековых надежд, они замкнулись, ушли в себя перед лицом огромной опасности, ломающей всех вместе и каждого в отдельности», — Мудрый любил изрекать подобные сентенции, которые, по его мнению, обнажали психологические пласты современных настроений.

Вагон мягко покачивало на стыках, поезд часто останавливался на маленьких полустанках, тихих и пустынных, будто дремавших под знойным небом.

Ганна все больше убеждалась, что опасности нет никакой; ей, опытному конспиратору, удалось вроде бы благополучно миновать все ловушки, расставленные чекистами. «Интересно, как они выглядят., эти чекисты?» — подумалось Ганне.

Поезд подходил к большому городу, он деловито погромыхал на стрелках, в окно уже можно было видеть красивое, с башенками здание вокзала. На перроне было мало встречающих, пригородные поезда прибывают без того шума и праздничной суеты, которые характерны для курьерских составов.

Ганна сняла с полки небольшой чемодан и спрыгнула на перрон. Здесь ее арестовали.

Все произошло буднично просто.

Двое молодых людей вдруг встали справа и слева от Ганны, и один из них сказал вполголоса: «Вы арестованы. Пойдемте с нами». Ганна сунула руку в карман плащика, но выхватить пистолет не смогла: один из двоих молниеносно перехватил ее руку, сжал пальцы в кулак и стиснул в своей ладони, широкой и сильной.

— Не надо, — сказал он спокойно. — Сопротивление бесполезно.

Второй парень взял ее чемоданчик, и Ганна пошла посредине к небольшой машине.

— Вы ошиблись, — сказала она, стараясь быть спокойной. — Даже не спросили, кто я.

— Мы знаем, кто вы, — уверенно ответил один из молодых людей.

В машине он достал из ее плаща пистолет, положил к себе в карман, ощупал воротничок блузки. «Опытный, ищет ампулу с ядом», — отметила машинально Ганна.

Она прикинула, что если внезапно нажать на ручку дверцы и навалиться на нее всем телом, то, коли повезет, можно свалиться под заднее колесо. И тогда кончится все.

— Не делайте глупостей, — будто разгадав ее мысли, посоветовал чекист, сидевший рядом. — Ничего не выйдет…

Сердце у Ганны тоскливо сжалось. Это был конец ее курьерского рейса, ее борьбы, которой она отдала много лет жизни. Ей хотелось кричать от невыносимой тоски, от жестокой душевной боли, будто тисками сковавшей все ее существо.